БЕТА: отсутствует.
ФАНДОМ: Tekken series.
НАЗВАНИЕ: «Сын луны».
ПЕРСОНАЖИ/ПАРЫ: Стив Фокс, Нина Уильямс/Сергей Драгунов, доктор Босконович, оригинальные авторские персонажи.
РЕЙТИНГ: R.
ЖАНРЫ: AU, drama, romance.
СОДЕРЖАНИЕ: «Так уж вышло, что Штефан с самого рождения мучился проблемами с памятью. Точнее сказать, он отлично помнил себя с самого появления на свет. И даже немного до него. А это порой доставляло изрядно неудобств».
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ:
1) Штефан – ирландский вариант имени Стивен;
2) Название «Сын луны» – отсылка к одноименной испанской балладе;
3) Навеяно заявкой «Нина Вильямс, Стив Фокс. AU, Нина и Стив не разлучались. А-». Автор ну никак не укладывалась по времени, поэтому выкладывает сейчас, просто так;
4) ООС всех задействованных персонажей, сильно альтернативная история;
5) Сергей умеет разговаривать, но не любит этого делать – так у него в профайле на теккенпедии написано;
6) Нелинейное построение сюжета.
7) В фанфике 20,5 тысяч слов (34 страницы).
ОТ АВТОРА: небольшая теория по поводу происхождения некоторых персонажей принадлежит не мне, а Kota_Stoker. И навеяна она была некими совпадениями во внешности героев . Спасибо за сюжетный ход.
P.S. Просьба в пианиста не стрелять, он на голову ударенный.
ДИСКЛАЙМЕР: Все права на «Tekken» и его героев принадлежат Namco, Bandai и Катсуширо Хараде. Материальной выгоды не получаю, одно моральное удовольствие.
Читать дальше– Простите, мадам, но я вынужден забрать это.
– Что-о-о-о?!
Привратнику хватило полувзгляда на новенького, чтобы понять: пушечное мясо. Возраст – лет пятнадцать, вес – килограммов пятьдесят, из которых на понты и новенький мобильный телефон приходится большая часть, а на яйца – чистый ноль. И матери его, блондинке с непреклонно поджатыми губами и нервными жестами истинной курицы-наседки, стоило подумать трижды: отдавать такого сопляка в этот концлагерь стоило только в том случае, если бы он был чемпионом по боксу. В суперлегком весе, судя по всему.
– Мама! Что за беспредел? Какого черта, хотел бы я знать?! – выговорил пацан, едва разжимая зубы – ну и мерзенький же акцент, как будто он что-то жует, а проглотить не в состоянии. – Это ущемление моих прав, вы обязаны их соблюдать! Я подам на тебя в суд за жестокое обращение с детьми! Тебя прав родительских решат! Ты…
От взгляда, которым мамаша наградила своего отпрыска, передернулся даже Эндрю: неприятно так засосало под ложечкой, видел он такие же глаза (неприятные, голубые настолько, что почти прозрачные) у пары человек. Только те жили в Зимбабве и собирали отрезанные у соперников причиндалы: по приколу. А отдельные индивидуумы еще и жрали их.
Хорошо же сопляк довел эту «мадам», раз она его решила сбагрить в «Хиллс».
– Сэр, – акцент у матери и сына одинаково гадкий для слуха, тягучий, горловой и глухой… кажись, в Дублине один знакомый бармен именно так и говорил – еще чуть-чуть, и словами в пиво наплюет вместо пены. – Это же всего лишь безделушка…
– Это не безделушка! – взвизгнул малолеток так громко и мерзко, что Эндрю отдал бы ему все свое жалование, лишь бы тот прекратил верещать.
– …безделушка, которой сложно причинить кому-нибудь вред, – с шипением продолжила она, дернув сына за руку – тот снова заткнулся, только зыркнул на мать убийственно. – Это подарок его усопшего отца, мир его праху. Посмотрел бы он на тебя сейчас! – явно не в первый раз сорвалась женщина и отвесила кривящему губы мерзавцу хорошую такую плюху, как только мозги на месте остались.
Крысеныш какой-то, пренеприятный. Физиономия острая, вроде бы и высокий, а сутулится, волосы блондинистые зализаны, сам – ну вурдалак вурдалаком, настолько бледный. Так и тянет пнуть с оттяжкой. Таких в тюряге за сигареты сдают из одной камеры в другую. Вон, губы как раз пухлые, капризные.
– Регламент школы, – пожал Эндрю плечами. Подобные сцены он уже не раз наблюдал – вместо швейцарского ножа могло быть что угодно, от навороченного мобильника до «безобидной» травматики. – Вы можете забрать его, если не хотите, чтобы он попал в утиль, но у вашего сына он не останется. Сладкое тоже нельзя.
– Вообще?! – выпучил глаза мелкий. – Да что за геноцид, чтоб вас всех…
– Ясно, сэр, я заберу это с собой, – «Милки Вей». Не дай бог кто заметил бы, одним смехом не обошлось бы – сразу головой под стульчак. – Могу я поговорить с сыном с глазу на глаз?
– Проводите до второго пропускного пункта. Дальше он должен передвигаться сам.
– Благодарю. Идем.
Проходивший мимо пацан скривил жутчайшую рожу: Эндрю готов был поспорить, что он их долгие годы тренировал специально для такого случая. Ну-ну, даже интересно, надолго ли его хватит и как скоро он в «травму» с переломом или сотрясением загремит. Интересно, сказал ли кто-нибудь этой цыпочке (траурное платье или нет, а такие бедра не спрячешь), что «Хиллс» – это почти что французский Легион для невоспитанных подростков?
Перед самым турникетом они остановились: мадам присела на одно колено, хотя в этом особой нужды не было – угрюмый ублюдок доставал ей макушкой почти до плеча. Накинула на шею цепочку с простым католическим крестиком – до того он мирно болтался на пышной груди, аккурат между второй и третьей пуговицей. Регламентом вроде не запрещено, пусть остается. Взяла обеими ладонями за виски и поцеловала – как по мнению аж поперхнувшегося Эндрю, так слишком даже откровенно, чуть ли не взасос.
– Не вздумай подвести меня, – прислушался Эндрю и хмыкнул: ну да, откуда дамочке с такой внешностью знать об армейских нравах. – До свидания, сэр, – походя кивнула она привратнику.
– До свидания, мадам, – проводил ее Эндрю взглядом.
Вот ведь горячая штучка досталась какому-то мужику – неспроста он вдовцом стал, как пить дать. Был какой-нибудь старый пердун, а долго ли такого до инфаркта доводить с такими сиськами? И сынок явно в него пошел, а после смерти и вовсе от рук отбился. Мамашу можно понять: такие отчего-то искренне уверены, что военизированные школы могут поставить голову их «кровиночкам» на место.
Эндрю с намеком дернул подбородком в сторону рамки металлодетектора. Что встал, проходи, мол. Пацаненок, до того задумчиво смотревший матери вслед, встрепенулся, вскинул повыше нос и выщерился в ответ – вот ведь… и впрямь крысеныш. Повел плечами, подхватил чемодан на колесиках и глубоко-глубоко вздохнул.
– Áibhirseoir, – донеслось до Эндрю.
Хрен его знает, что это значило, но интонации были говорящие. Эндрю с ними не мог не согласиться.
***
У дедка поперек лба стоял огромный такой штамп: «Слишком много мозгов». Такое чувство, что огромная голова на тощей шейке его просто перевешивала и к земле тянула. Тяжкий груз – если в двенадцать лет эта голова смогла создать новый тип баллистических ракет типа «Иерихон», то что же в ней сейчас варится?
Хотя ответ был прямо перед глазами. И от ответа этого приходилось почти силой отводить взгляд на новое «непосредственное начальство», уткнувшееся носом в досье.
– Вам и вправду двадцать шесть? – недоверчиво проскрипел Джепетто. Ну очень русское имя.
– Разумеется, – не моргнув и глазом, ответил «Джеймс» – оперативные псевдонимы и возраст он менял чаще, чем обмундирование.
– Здесь не прослушивают, – отложил Босконович документы в сторону, – если бы в лаборатории «Холодного сна» был хоть один жучок, даже очень «незаметный», я бы знал об этом. Аппаратура не терпит постороннего электромагнитного излучения, мои приборы более чуткие, чем навигация самолетов. Так что это, пожалуй, единственное место, где мы можем поговорить начистоту. Русским владеете? – перешел он неожиданно на родную речь.
– Спрашиваете, – хмыкнул Джеймс в ответ. Пока на задании, лучше даже про себя называться псевдонимом – меньше шансов случайно «спалиться».
– Так вам и в самом деле двадцать шесть?
– Двадцать, – нехотя ответил Джеймс. – В нашей работе постоянная смена возраста в документах – нормальное явление. Но как вы…
– Поживите с мое, молодой человек, и вы не такому научитесь. Значит, вы теперь мой новый «лаборант», – пробрюзжал Джепетто, обозрев чуть не рвущийся на плечах халат. Ну, никто не виноват, что он пошит на лабораторных додиков, могли бы выдать хирургический, на мясника рассчитанный. – У вас хоть среднее образование есть? – проворчал он. – Вы бензольное кольцо от формальдегида отличить в состоянии?
– Моего образования и умений достаточно, чтобы выполнять мое задание – защищать вас.
– Защищать – это неплохо, конечно. А вытащит меня отсюда кто?
– Мой шеф «работает» в третьей научной группе. Все вопросы логистики за ним, – пожал Джеймс плечами. – Никто не обещал вам, что спасение придет быстро. Возможно, ждать придется не один месяц.
Джепетто посмотрел на него огромными усталыми глазами, так что «мистер Симмонс» даже посочувствовал: это же как он, должно быть, мучается на этой работе, что готов сбежать от господина Мишимы куда угодно. Даже на родину – в какой-нибудь королёвский НИИ средней руки, где ему не будет ни финансирования, ни рабочих рук, ни оборудования. Что же его тут заставляют делать?
Взгляд сам собой обратился в сторону огромной колбы с жидкостью. Если в ней находился труп, то труп этот, надо признать, чертовски хорошо выглядел.
Джепетто перехватил его взгляд и неожиданно улыбнулся: беззубо, по-старчески. И очень уж неприятно.
– Нравится? – встал он и приложил руку к мелко-мелко вибрирующему «саркофагу».
– Я не…
– Она всем нравится, – не стал слушать его Джепетто. Провел рукой вдоль бока женщины, к ее щеке. – В некотором роде, моя подруга по несчастью: перешла дорогу господину, имя которого хорошо известно нам обоим. Он настаивал на полной ее ликвидации, однако мне удалось ее спасти. Быть лабораторной крысой – не самая приятная альтернатива, но все-таки лучше, чем смерть. Как вы считаете? – проницательно блеснул он стеклами очков.
– Я не считаю. Это вне моей компетенции.
– А придется, раз уж вы мой лаборант, – отрезал Босконович. – Вы хотя бы представляете себе…
– Криокамера. Представляю. Не считайте меня совсем уж дуболомом.
– Инструкцию прочитали?
Вот чего он взъелся? Такое чувство, что Джеймс его не спасать за тридевять земель примчался, а вешать – прямо вот на проводах, ведущих к ЭВМ. Или топить в саркофаге.
– Два раза, – не удержался от ехидного тона Джеймс. – Память фотографическая, профессиональная.
Босконович поджал губы и издал невнятный звук: то ли подавился, то ли хихикнул. Отвернулся и щелкнул парой тумблеров – эти должны были включать пневматическую систему и опускать капсулу. Зачем вот только?
– Бегаете по утрам? – неожиданно спросил у него Джепетто.
– Трусцой, по пять километров, – с удивлением ответил Джеймс.
– Курите? Пьете? Жирным питаетесь?
– Жалование не позволяет.
– Господин Мишима неплохо платит, можете начать. Но только с завтрашнего дня. Или хотя бы через пару часов, – резюмировал Джепетто. – Я просмотрел ваши анализы. Вы здоровы как бык, хоть сейчас на мыс Канаверал.
– Мне предлагали на Байконур. Отказался.
– Ну, я вам отказываться запрещаю, – хмыкнул Босконович и зашелся сухоньким шуршащим кашлем. После чего неожиданно ловко бросил что-то в сторону Джеймса. – Мне необходимо отлучиться за инструментарием. У вас пятнадцать минут, друг мой, чтобы поработать на благо науки.
– То есть? – с недоумением Джеймс поднял предмет на уровень глаз: баночка. Маленькая, пластиковая, с плотной герметичной крышечкой.
– Господин Мишима неоднократно заявлял мне, что легко пустит эту прелестную деву «в расход», если от нее не будет хоть какой-то пользы. А раз так, я бы предпочел заняться изучением развития эмбриона в условиях «Холодного сна». Это работа, требующая времени, однако вы сами сказали, что результатов вашей работы быстро можно и не ждать. Вот и развлечемся вместе с вами. Будете после показатели снимать и записывать, таблицы я вам выдам.
Пальцы Джеймса разжались сами собой – баночка неприятно стукнула о кафель.
– Да вы хоть понимаете…
– Я понимаю, что пока вы у меня в подчинении, а для эксперимента мне бы пригодился человек с отличными физиологическими характеристиками. На вас можно дрова через тайгу возить, более идеальной кандидатуры не найти. Между прочим, между собой мы называем проект «Спящая красавица». Вы с полным текстом сказки знакомы, молодой человек? – а вот теперь точно не послышалось: этот старый хрыч хихикнул! – Девушка вам понравилась, так что будем считать это сугубо добровольным начинанием. Нет, в капсулу я вас не пущу, не бомбардируйте меня яростными взглядами, благо, мы не в Кабуле. Вот снаружи постоять и полюбоваться можете. Но как дойдет до дела – туалет вон за той дверью, – указал Джепетто напоследок узловатым пальцем в сторону неприметной белой двери.
– Я не…
– Откажетесь – накатаю на вас «телегу». Гауптвахты у нас нет, но вам последствия все равно не понравятся, молодой человек. Пятнадцать минут. Вам, я уверен, хватит, – хлопнул Босконович дверью погромче.
Джеймс медленно поднял баночку, простоял неподвижно минуты полторы, сжал до хруста пластик и разразился самой грязной бранью, которую слышал от прапора в незапамятные «школьные» годы, когда его лицом на самбо вытирали плац. Еще с полминуты на полном серьезе прикидывал – не стоит ли как следует по этой коробочке потоптаться. Вообразил себе последствия в лице настоящего начальства и…
Джеймс подошел почти вплотную к саркофагу, внимательно всмотрелся в лицо «Спящей красавицы» и тяжело сглотнул. «Красавица» – какое-то недостаточно подходящее слово. Даже половины не описывает. На мысли, что он пытается угадать цвет глаз за закрытыми веками, Джеймс поймал себя в момент, когда коснулся холодного стекла.
– Ради науки так ради науки, – вздохнул он вполголоса.
Про себя загадал – карие. Блондинки с карими глазами ему с детства нравились.
***
– Вас, недоноски, никто жалеть не нанимался! Хотите ссать стоя – быстро подняли свои жопы и понесли их к лестнице! Донован, отставить блевать на траву! Вставай, ублюдок, я сделаю из тебя мужика!
Дождь мешался с потом, плевками, пеной с загнанных лиц и ругательствами в непроходимо липкое дерьмо под ногами, превращая полосу препятствий в выгребную яму – никакие сапоги не спасали. Проскользив по размазанной в сопли глине полметра, Алекс играючи перемахнул каменную кладку, от души наступив в грязную лужу и окатив жирного блевунчика на «обочине». Если бы Алекс не рвался в душ, то еще и по ребрам походя пнул бы – прапор на многие вещи смотрит сквозь пальцы. А на самого Алекса он и вовсе не смотрел – нарочито спиной поворачивался.
Знал, что, как и от кого огрести может, если будет смотреть, рожа квадратная.
На финише Алекс прохлаждался в одиночестве добрых пять минут. Успел выкурить сигаретку втихушник, отлить и вернуться к столбам. Хотел бы он знать, какая мразь эту «гениальную» херню предложила: любому мудаку понятно, что первогодки еле-еле ползают по полосе. А из-за них старшекурам типа Алекса и его приятелей приходится ошиваться под дождем черт знает сколько.
Минут через семь неспешно подтянулся Мартин, за ним – здоровенный лоб, Като. Желтобрюхий япошка, а сам сосенки макушкой подпирает. Алекс повеселел: его последняя сигарета вымокла и годилась разве что уток кормить да толкать их малолеткам втридорога, а Като, педантичный сукин сын, все таскал завернутым в целлофан – над этим ржала в «Хиллс» даже посудомойка, старая перечница. А в перекур, пока половина «взвода» пасется на середине полосы, всегда есть что обсудить.
– Новичков видел? Ну, которых в понедельник привезли? – пощелкал колесиком зажигалки Мартин, негр-баскетболист. И зачем его с такими мышцами взяли-то в баскетбол, ему в регби цены не было бы.
– Угу, шесть мелких выродков, – проворчал Алекс в фильтр сигареты. – Что за дерьмо ты куришь? Они с ментолом, что ли?
– Освежает, – пожал плечами Като.
Точнее, сказал он «асивизает», но Алекс привык за четыре года. Кого угодно уже отпидорасили бы в душе за ментоловые сигареты, но к этому сумоисту еще подойти. Только битой по загривку и уложишь – еще непонятно, почувствует ли.
– И что там? – почесал Мартин лоб большим пальцем. – Готов поспорить, ты через своего папашу уже все о них узнал.
– Толпа малолетних долбоебов, – перебросил Алекс сигарету из одного уголка губ в другой. – Один – жиртрест, папаша – генерал ВВС, решил, что тут он похудеть сможет: хотел бы я знать, где этим генералам мозги выдают, дебил конченый. Какого хрена, если военный, отправил в «Хиллс» – неясно. Разве что сам видел рожу своего выблядка – там на щеках и то целлюлит. Второй – мелкая опасная тварь, на учете в психдиспансере состоял, буйный уродец, не боится никого и ничего.
– Это который? Брюнет, что ли? – получив кивок, Мартин присвистнул. – То-то я думаю. Этот змееныш на меня так смотрел в столовке, как будто вилку в глаз засадить собрался.
– Ага, если за яйца опасаешься – держись от него подальше. Третий – почти-сиделец, отец отмазал от зоны чудом, запихнул сюда за огромные бабки.
– За что сиделец-то хоть?
– Девку какую-то поимел, а потом ногами едва насмерть не забил.
– Девку, говоришь, – протянул Мартин: Алекс осклабился. Знавал он такой тон, да и вкусы дружка были ему хорошо знакомы. – Сколько ему? Лет шестнадцать?
– Позавчера было.
– Заебись подарок на день рождения. Ну, грешно не отметить. Есть там еще что в списке?
– Да все как обычно. Еще двое, – повел Алекс шеей, – детишечки богатых сучат с Уолл-стрит, вместо исправительной колонии в Хиллс – все не так плохо звучать перед партнерами по бизнесу будет. Рожи прыщавые, сами забитые и несчастные: одного сюда за угон автомобилей, второго – за кражу со взломом. Интересный разве что шестой.
Подумав об этом самом шестом, Алекс в который раз нахмурился – всю кожу со лба в пару морщин собрал и губы покусал. Хуйня какая-то выходила с этим шестым.
Мартин подождал минутку, а потом возьми да и ткни в бок локтем – сука, знает, что под печень больно.
– Ну и что там с этим шестым?
– Штефан Макферсон, – ответил Алекс. – Да, по-кретински его зовут – не Стивен, а Штефан – это все, что о нем знает мой отец, – пояснил он раздраженно полминуты спустя. – Виндзорец.
– Англича-а-ашка, – протянул Мартин и одной губастой рожей изобразил, что он об англичанах думает. Давненько уже Алекс заметил, что самые расисты – они как раз нигеры. Или евреи. – И что еще?
– Пятнадцать лет, группа крови – первая положительная. Мать – Элизабет Макферсон, отец – Теодор Макферсон, умер полгода назад. Веришь или нет, но даже фото его в досье нет. Чистенький кусок английского дерьма с честолюбивой мамашкой, решившей перевоспитать сыночка школой «Хиллс».
– А за что перевоспитывать?
– А хрен его знает. Может, анархию по-британски разводил, чай пятичасовой пить отказывался.
Поржали. Даже Като улыбнулся в фильтр сигареты – хотя этот мог и просто за компанию.
– Темная, значит, лошадка, – фыркнул Мартин и повернулся к Като, – терпеть не могу темных лошадок, вечно они то на администрацию ишачат, то в директорат жаловаться несутся после первой же «русалочки» в унитазе. А ты что думаешь, Като?
Като не думал – он смолил свои ментоловые одну за другой и бесстрастно пялился узкими японскими зенками на низкие тучки, превращавшие землю под ногами в ебаное повидло. Мартин о шестой «лошадке» тоже думать перестал быстро – слишком занят был мыслями о долбоебе с судимостью и о том, что бы с ним этакого вытворить – за изнасилование-то.
Что за сраное болото – каждый новичок – радость и повод посудачить. Особливо если он хоть немного таинственнее бутерброда с повидлом, а тут – целая «Темная лошадка». Вот Алекс и почувствовал, что любопытство начинает его под диафрагмой почесывать: страсть как тайны любил, еще с детективов Марининой.
– Давай хоть посмотрим твою лошадку. Вдруг там что стоящее, – фыркнул Мартин, когда первые (последние, блядь) малолетки замаячили на горизонте.
– Сомневаюсь. Чуется мне, душить подушкой визгливую рожу в этом сезоне тебе предстоит первому, – сплюнул Алекс.
Он привалился к столбу и изготовился ждать: он топтал поля «Хиллс» четвертый год. Иных сюда упекали за непослушание и «асоциальность», а он тут в некотором роде прижился – прятался за пару делишек «на воле», еще и возраст занижать приходилось. И знал он тут каждого муравья, в их «школе» (исправительная колония с вай-фаем, блядь) не менялось от года к году ничего. Новички в стенах быстро становились объектом пристального, а то и откровенно нехорошего внимания: часть худой шпаны из второгодок (и даже некоторые третьегодки) при одном взгляде на Алекса как-то машинально очко поджимала и добегала дистанцию на крейсерской скорости, хотя по полю едва ползала. Алекс потирал щетину и скалился: помнят, сучки, значит, уважают. А что поделать, если другого языка окромя грубой силы эти карлики не понимают?
С частью однокурсников Алекс недобро переглянулся, некоторым в знак приветствия ладонь пустую показал, еще на часть просто не смотрел: не до братания, ему бы сейчас…
– Ты посмотри, – заржал Мартин полковым конем, – я думал, последним этот жиртрест через финишную перевалится. Что замер, Алекс?
– Бинго, – не отрывая взгляда от последней фигуры, произнес бугай и главная гроза «Хиллс».
– Это и есть наша лошадка? – разочарованно протянул Мартин. – По мне, так она не темная, а полудохлая. За какие заслуги ее в «Хиллс» пихнули?
И то верно. Чтобы угодить в «школу особого назначения» нужно было быть минимум рецидивистом с тягой к разрушению всего живого. «Хиллс», как думали иные маменьки-папеньки, это не зона – ну, в чем-то они правы. Интернет тут был. И коек в комнате по две, а не по двенадцать, да и параши тоже нет. А вот нравы соответствовали: военная муштра, круглогодичная изоляция, закрытый доступ к порно-сайтам и единственная баба в лице столетней посудомойки способствовали. Наивная родня некоторых здешних остолопов действительно полагала, что муштра и драконовские замашки могут кого-то исправить. Если она и исправляла что-то, то по большей части – ориентацию.
А «Темная лошадка» выглядела так, будто ее с витрины магазина для девочек сняли: Кэн малолетний, ни дать ни взять. Волосенки светленькие, глазищи огромные, голубые, морда ну до того смазливая, что хоть сейчас в нее плюй.
«Штефан» (вот же имя – любой англичашка язык обломает, Алексу еще с корнями повезло – он и не такое прочесть мог) явно на последнем издыхании доплелся до полосы, едва-едва волоча ноги. Не успел дойти – получил «наставительную» плюху промеж лопаток. Так и наебнулся всем телом в лужу грязи на глазах гнусно заржавших однокашничков. Даже жиртрест генеральский, на полкорпуса вперед ушедший, и тот стоял и визгливо давился смехом. А кому приятно, если из-за такого вот ушлепка всему «взводу» под дождем мокнуть? В такую минуту даже самый добрый (если такие в «Хиллс» вообще водились) будет над недотепой ржать – смех, как известно, жизнь продлевает.
Алекс внимательно смотрел на «лошадку». Тот на прапора злобно зыркнул, грязь со слащавой рожи утер (ну вот, хоть чутка стал на мужика похож), с трудом отжался, но все-таки встал – молча. Дошел-докачался до строя, встал в него и ྂ пытался отдышаться, пока весь взвод костерили: сам весь синюшный, чуть дышит, едва живой. Даже странно, плечи-то широкие. Да и сам, не похоже, чтобы задрот. Хотя под камуфлом не углядишь.
– Эй, – ткнул Алекса пальцем под ребра Мартин, – ты совсем уж не увлекайся. Глаза уронишь. До душа дотерпи, – прав был, нигер сраный, прав, конечно.
Като на своих «приятелей» посмотрел не без брезгливости, пряча в карман окурок. Ну да. Он и «дружит»-то с Алексом и Мартином только потому, что так никто доебываться не станет. Хотя кто бы вообще стал эту тушу трогать: ходил бы себе, слоник узкоглазый, и ходил в одиночестве.
В душе Алексу и впрямь было что порассматривать: если этот доходяга медленно бегал и херово смотрелся на дистанции, то в исподнем выглядел очень даже неплохо. Нихуя это не темная лошадка, рассудил про себя Алекс, глядя на изукрашенную шрамами спину (пороли, что ли?), это прям какой-то сладкий пряник. Портит его разве что трещинка на глазури – аккурат на руке.
Ну а раз пряник…
Алекс неспешно намотал полотенце на бедра и завинтил душ – водица из него сочилась ледяная, опять авария на теплотрассе, что ли? – и вразвалочку, от плеча, зашагал в сторону крайней душевой кабинки, звонко шлепая по налившимся лужицам и распугивая вжимающих головы в плечи малолетних тощиков: кое-кому эта его походка хорошо была знакома.
Шрам у него – ну совсем ни на что не похожий. Такой ножом не оставить, огонь так не жалит, а цвет у отметины такой, будто парень ширялся с самой люльки без передыху. Мокрый, взъерошенный, сам весь в мыле, руки подмышки затолкал, подбородок почти к груди прижал. И бонусом – недовольно дрожащие синюшные от воды губы. Мерзнет как цуцик, а терпит. Забавный какой.
– Боевые раны? – вполголоса спросил Алекс.
Ноль эмоций – фунт презрения. Торчавший в соседней кабинке второгодок быстренько завинтил кран и дал по газам, не смыв мыла с задницы. Алекс усмехнулся – в любое другое время взъярился бы, но тут понял, что пацан его просто за шумом воды не услышал. Обычно когда на теплотрассе пошаливали гремлины, душ принимался всеми «кадетами» в ускоренном темпе под тонюсенькой струйкой – прапор потом наораться на «газовую камеру» в зале для тренировок не мог. А этот вывинтил воду на полную, такой напор, что и сотрясение мозга получить недолго. Алекс протянул руку и завернул кран одним движением.
Штефан вздрогнул и вскинулся – как будто дремал стоя, что-то сам себе вполголоса нашептывая. Уставился в упор – глазищи-то красивые, синие такие, с голубым отливом. А смотрит, крыса мелкая, так неприятно, брови хмурит и губешки кривит, что так и хочется рожей о кафель приласкать.
– Чего тебе? – еще и говорит – как картошку жует.
– Занятный шрам у тебя, говорю, – крысеныш самоуверенный, а от нависшей фигуры попятился – аккурат до крана, в поясницу впившегося. – По подворотням шлялся и зарабатывал?
– Травма при родах, – огрызнулся Штефан. – От тебя потом воняет, отвали.
После этих слов тишина повисла такая, что перестук капель об пол слышно стало. Кто-то даже в раздевалку прошмыгнул – бочком так, бочком, чтобы не дай боже в свидетели потом не загреметь.
Алекс усмехнулся. Навис над мелким Штефаном (по ключицы росточком ведь, недомерок, а уже такой борзый) и с ленцой уперся рукой в кафель справа от пугливо дернувшейся блондинистой башки. А он еще думал, что на оскорбления выводить придется долгонько, а тут – на тебе. Готовый клиент.
– Всегда такой приветливый? Ты тут без году неделя, а уже хамишь?
– Не твое дело, чего пристал? – Алекс с удивлением уставился на руку (как раз ту самую, изуродованную), упершуюся в его грудь. – Дай пройти, – и невольно развеселился: этот молокосос на полном серьезе пытался его толкнуть!
Не обращая внимания на упрямые потуги, поглядывая на сжавшиеся до белизны упрямые губешки, Алекс обстоятельно смерил пацана взглядом с ног до головы: самое то, что нужно. И зацепился за одну детальку, которая как раз подходила случаю.
– Ша, выблядок.
Полпинка ему хватило, чтобы врезаться затылком в стену, тихо охнуть-кашлянуть и сползти по душевой стенке: взгляд у крысеныша панически заметался, но, разумеется, никто ничего не видел. Все заняты намыливанием причиндалов, какое кому дело до какого-то отброса. Пусть даже у этого отброса задница на миллион баксов.
– Я так посмотрю, для вас, англичашек, это нормально – так выступать?
– Я ирландец, а не англичанин! – Алекс поневоле восхитился – в таком положении, а еще и плюется. – Ты не посмеешь меня бить! Я коменданту…
– Зачем тебя бить? – хмыкнул Алекс. – Мы же взрослые люди, разберемся с тобой по-взрослому, – и незаметно повысил голос. – Я тут недавно крестик в коридоре нашел, – оторопевший мальчуган с недоумением проследил за рукой, играючи сорвавшей с его шеи цепочку. – Так мне подсказали, что он твой, – ухмыльнулся Алекс – вот и свидетелей полный душ, если что. – Ты бы зашел, забрал. Комнату тебе подскажут, у кого хочешь спроси. Борзей поменьше, мелкий педик, – перешел Алекс на вкрадчивый шепот, глядя в перепуганные глазищи. – Завтра ночью приходи. Будешь паинькой…
– Что? – осипшим голосом каркнул малолетка, пытаясь по стеночке просочиться мимо Алекса на выход. – Да ты…
– …и тебе все-все понравится, будь уверен. А если не будешь, – мальчишка взвыл: а нехрен такие патлы отращивать, за них хватать – самое милое дело. – Я тебя так отделаю, будто тебя паровоз в задницу трахнул. Понятно изъясняюсь? Вот и славно. Готов поспорить, что тебе не впервой, – небрежно разжал Алекс пальцы.
Штефан чертыхался за его спиной пугливым подвизгивающим шепотом, пытаясь дрожащими руками нацепить на себя полотенце. Малолетки отводили взгляд в пол, кто-то усмехнулся – мелкий симпатичный крысеныш даже у самых затравленных симпатий не вызывал.
И от этого на душе было чертовски хорошо.
***
– «Друг Энкиду», девять букв, вторая И? – вполголоса спросил Джеймс, почесав лоб карандашом.
Глазки у Босконовича были мелкие, утонувшие в складках кожи и выцветшие еще в то время, когда самого Джеймса даже в проекте не было, но на что въедливые – так смотрел в спину, что поясница зудеть начинала. Честное слово, если бы Джеймс не умел любые шифры в три хода в голове раскладывать, то постоянно чувствовал бы себя непроходимым идиотом.
– Гильгамеш. Молодой человек, чему вас в школе учили?
– Основам подрывного дела, – буркнул Джеймс, вписывая пресловутого «Гильгамеша» в клеточки. – И стрельбе из СВД.
– По вам и видно. Завтра выдам вам хрестоматию за второй класс средней школы, почерпнете для себя хоть что-нибудь полезное, – пробрюзжал старикашка и вышел куда-то из кабинета со стопочкой отчетов.
Джеймс подавил широкий зевок и призадумался над следующим словом: как назло попадалась какая-то муть, ну вот откуда ему знать, что это за «радужный мост у скандинавов». У Джепетто спрашивать – себе дороже. За год работы тот, несмотря на прилежание и педантичность, укрепился во мнении, что голова его «лаборанта» годна только гвозди лбом в столешницу заколачивать.
Черт с ним, с этим мостом. Джеймс открыл новый кроссворд и загнал подальше встрепенувшееся явно бунтарское чувство, требовавшее что-нибудь сломать или разбить: его уже которую неделю тошнило от монотонного разгадывания ребусов. Хоть пистолет на службу приноси: собирать-разбирать с закрытыми глазами, все больше пользы было бы. Да и не покидало Джеймса неприятное чувство, что он начал «поскрипывать» во всех местах.
При лабораториях был отличный тренажерный зал, по которому, важно переваливаясь, взад-вперед ходили лабораторные чахлые мышки, многозначительно трогавшие одним пальчиком блин на штанге и со вздохом отходившие от нее подальше. И в этот тренажерный зал Джеймс мог вырваться от силы раз в несколько дней: «объект» практически не выходил из своего кабинета, а сам Джеймс был к нему буквально прикован приказом по подразделению. Черт бы его…
Даже на диету пришлось сесть: на таких-то харчах, какие тут выписывают, да не раздобреть без движения… и без этого самого движения было невероятно скучно.
Старый капитан, ведший у них «основы внешней разведки», неоднократно предупреждал: в фильмах про Джеймса Бонда врут и не краснеют, никакой вам движухи, акул на подводных лодках, кабриолетов с открытым верхом и актрисок с огромными сиськами. Работа шпиона зачастую еще нуднее, чем работа дворника – у того хотя бы лишняя энергия куда-то расходуются. А для Джеймса пробежка вокруг научно-исследовательского комплекса раз в неделю была уже большим праздником.
– Старый урод, – буркнул Джеймс, вздохнул, откинувшись в кресле, и хорошенько потер лицо ладонями. – Я думаю, ты бы со мной согласилась, – вполголоса обратился он к колбе.
Можно так сказать, что другого выхода у него не осталось – только «работать» по специальности, периодически наведываясь к шефу в курилку, чтобы там раз за разом получать одно и то же наставление: «Сиди и не рыпайся, рано еще». За прошедшие десять месяцев Джеймс узнал о жидком азоте, криопротекторах, глюкозе, анабиозе, гидроусилителях, стабилизаторах, белках, геномах, шлангах для подачи кислорода столько, сколько не узнал бы за шесть лет в Пироговке. Он перечитывал материалы по «Холодному сну» десятки раз, сверялся с научными статьями, громко заявлявшими, что крионирование человека в принципе невозможно, и пытался понять, как же Джепетто добился результатов – выходило, что он и в самом деле гений, потому что Красавица хоть и лежала без движения, даже не дышала, все равно по всем показателям приборов была жива, здорова и полна энергии – как и у Джеймса, никуда не растраченной.
Примерно тогда же у него появилась привычка «разговаривать» со Спящей Красавицей: человеческому общению все фрики, пасшиеся в коридорах центра, предпочитали свой птичий щебет. Слушала она внимательно, не перебивала, не умничала, не зевала и не встревала с «ценными замечаниями». Хотя из-за этого жидкого азота по ее лицу бродили какие-то неясные тени – иногда Джеймс готов был поклясться, что она хмурится на некоторые его жалобы. Или улыбается – самыми уголками губ, слабо-слабо. Немая собеседница – идеальный признак начинающейся шизофрении. Ну и еще «призрак» – так у них в ведомстве называли всех «объектов» с минимальным количеством данных.
Как-то раз Джеймс попытался найти информацию о таинственной девушке: в архиве стопками бумаг чуть не раздавило – все те же белки, эритроциты, криогенез, группа крови и вся доступная информация о хронических болячках. А чтобы хоть какие-нибудь сведения о родственниках, происхождении, роде занятий… да что уж там – хотя бы об имени! Ничего – только инициалы с трудом раскопал: “W.N.”. Не женщина, а загадка. А загадки Джеймс очень любил – недаром всегда был первым на шифровальном деле. Эх, будь у него хотя бы к базе Интерпола доступ… или пошерстить по пропавшим без вести – вдруг ее кто-нибудь ищет, а она в жидком азоте плавает…
«Носит же земля выродков», – покачивал обычно Джеймс головой, думая о господах Мишимах, подходил к криокамере, жмурился на секунду и «переключался».
Был у него в голове такой маленький невидимый рычажок: если он был в первом положении, то перед ним не девушка, а «объект», набор анализов и наблюдений, если во втором… во втором на нее смотреть можно было только в одиночестве, без старого пердуна – очки у Босконовича толстенные, но замечать он умудрялся все-все. В том числе и неделикатно напоминать, где дверь в туалет.
Даже немного жалко было, что однажды придется ее тут бросить – с собой капсулу они точно не потащат, а кроме Джепетто никто и не знал, как управлять процессом «Холодного сна». Без Босконовича проект придется прервать, а неудачный образец – ликвидировать. Когда рычажок был во «втором положении», Джеймс старался об этом не думать.
Хотя эти лабораторные крысы точно порадуются тому, что один готовый «образец» у них точно будет.
Джеймс передернулся. Он много чего в жизни повидал. У него на глазах приятеля, с которым они в спецбатальоне с двенадцати лет учились, разорвало на куски – под гранату неудачно попал. Всем взводом потом собирали ошметочки со стен и хоронили в пачке сигарет: больше не наскреблось. Видел он, как в некоторых африканских деревнях белого человека свежуют: вырезают на спине этакие «крылья» и оставляют на солнышке сушиться. И старух с простреленными черепами видел, и здоровых парней с перерезанными глотками, и то, что от самоубийц, обвешанных пластидом, остается… видел очень много для своих двадцати (двадцати одного, учитывая один бездарно пропущенный день рождения в этой дыре), но это…
К колбе по соседству с Красавицей Босконович его таскал минимум раз в две недели: на-ка, мол, полюбуйся, что ты из себя «выцедил». Перспектива стать отцом его с юности пугала – с тех самых пор, как они с учебного полигона через семь верст в ближайшее село, в женскую общагу бегали. «Изделие номер два» только по три штуки надевать, по настоящему имени никогда не представляться и грамотно шмякаться пятой точкой об асфальт, если приходится бежать из окошка от карги-комендантши, он научился примерно в то же время. О детях до майорского звания даже думать глупо – с регулярными выездами в горячие точки-то.
И тут такое.
Мелкий уродец как будто из ужастика вылез всей своей скользкой тушкой. Весь опутанный проводами бледно-розовый просвечивающий насквозь кусок склизкого мяса несуразной формы – сперва он здорово напоминал улитку без раковины.
– Имеете редкую возможность наблюдать внеутробное развитие эмбриона, – наставительно произнес Босконович в первый раз, когда Джеймс как раз пытался завтрак в желудке удержать. – Наблюдайте и форму заполняйте, ничего сложного нет – все данные выводятся на табло, – пощелкал он пальцем по черному окошечку. – На вас, кстати, здорово смахивает.
Этот килькоскорпион? Не дай бог! И не покидало Джеймса ощущение, что уродец смотрит на него своим рыбьим глазом: прямо через толщу стекла и розовую жижу, в которой булькал.
Дальше только хуже было – у куска мяса оформилась голова и появилось подобие рук и ног. Квазимодо в лучшие свои годы, один в один. Что там было про «по образу и подобию»? Отвращения и гадливости только прибавилось, тем более что зародыш начал двигаться: сжимал и разжимал пальцы, дергался в воде, как в судорогах. Один раз додергался: Джеймсу здорово влетело тогда за то, что не уследил – «образец» сам себя чуть на иглу не насадил, получил отравление каким-то препаратом и здоровенный такой химический ожог на всю руку. Про себя виновато кивавший и пристыжено опускавший глаза Джеймс понадеялся, что отравившийся недоносок сдохнет.
Черта с два, живучий оказался. И еще через пару месяцев колба, мозолившая глаза и отвлекавшая все внимание от Красавицы, просто исчезла.
– Поздравляю, у вас мальчик, молодой человек. Хотя вы и так, наверное, все уже рассмотрели, – обмолвился как-то раз Босконович.
– Хоть ежик, лишь бы алименты платить не заставили, – огрызнулся он тогда вполголоса.
Джепетто на удивление весело хмыкнул и более о «мальчике» не вспоминал. А у Джеймса стало больше времени на общение с Красавицей.
И на разгадывание кроссвордов.
Со вздохом Джеймс снова взялся на карандаш, незаметно выстукивая морзянкой по столу «СОС», непонятно к кому обращенное. Но не успел он толком подумать о «Шахматной комбинации или инженерном сооружении» из шести букв, как неожиданно погас свет.
Когда лампы вспыхнули вновь (почти минуту спустя), свет по кроссворду разлился тревожный и алый. Стул печально громыхнул колесиками, а халат треснул тканью на спине – кажется, пора бы забыть, что Джеймс простой лаборант, и начать работать по назначению.
В обычно пустых и гулких коридорах суета царила муравьиная – кто-то на кого-то налетал, сшибал, кричал на шести языках сразу и несся в неизвестном направлении. Если бы пахло серой и встревоженным раскаленным песком, Джеймс предположил бы бомбежку.
– Что происходит? – без особых церемоний отловил он за воротник какого-то щуплого доходягу, судя по цвету кожи – индуса.
– А-а-а! – ответил ему индус и дернулся, залепетав что-то и начав хвататься за свою чалму. – А-а-а! – заорал он во всю глотку. Извернулся и… цапнул его за руку.
Джеймс отпустил его не столько от боли, сколько от неожиданности – жалобно плюющийся с огромной брезгливостью в сторонку лаборант засеменил, вжимая несуразно большую голову в щуплые плечи, куда-то в сторону.
Нахмурившийся Джеймс наблюдал за толпой еще десять секунд – этого хватило, чтобы понять, откуда бежит большая часть выпучивших глаза ученых. Со стороны блока, в котором работал шеф.
Двигаться пришлось вдоль стены – Джеймс возвышался над толпой почти на полголовы, но даже его этим людским течением сносило в сторонку. Он бы дошел до дислокации за пару минут, если бы его не схватили за плечо буквально в десятке метров от лаборатории «Холодного сна».
– Стоять, – и рука была жесткой настолько, что, собственно, только шефу и могла принадлежать. – Сохраняй спокойствие и продолжай работу, – скороговоркой произнес шеф, втолкнув его одной рукой в пустую комнату. – Босконовича через пару отконвоируют сюда под твою ответственность мои ребята. Дальше выведешь его в бункер на минус втором этаже.
– Разрешите обратиться, – получив нетерпеливый кивок, Джеймс максимально конкретизировал. – Что происходит на объекте?
Шеф ответил невеселой и очень встревоженной ухмылкой. Джеймс вздрогнул – он в последний раз такую видел, когда шеф объявил, что у них на пятерых осталась одна граната и три штык-ножа, а к их огневой точке подползает два десятка хорошо вооруженных абреков.
– Авария на реакторе номер два, – удивительный человек – шеф. Произнес ведь так же спокойно, как «у нас тут канализация засорилась». – Ну и сбой в подаче электроэнергии дал паре мартышек достаточно времени, чтобы раздолбать клетку, у нас угроза биологического заражения.
– В каком реакторе? – глупо переспросил Джеймс
– Втором атомном, – договаривать шеф не стал – только Джеймс белый халат и видел.
– Постойте, – спохватился он и кинулся уточнять детали.
Но уйти дальше порога не успел – всем телом налетел на треснувшегося копчиком об пол рыжего заику. Этот заика иногда к Босконовичу с документами забегал и всегда смотрел на Джеймса, как на кровного врага: еще бы, работа под началом такого великого ума, как профессор Босконович, была его мечтой, целью и эротической фантазией одновременно. Заика, имени которого он все запомнить не мог, и на дуэль вызвал бы (на шприцах и скальпелях, разумеется), если бы не боялся обхвата бицепса, который ни под одним халатом не спрячешь. И этот злой взгляд глазок, которые меньше угрей на носу рыжего недомерка, очень хорошо иллюстрировал, что он о горилле в халате на «работе своей мечты» думает и как именно хочет эту гориллу убить.
– Где профессор? – если бы у Джеймса было время, он бы даже испугался – времени не было.
И, наверное, он слишком резко потянул рыжего на себя, помогая ему подняться – тот едва нос о ключицу Джеймса не сломал. И зыркнул так, что Джеймса от чужой ненависти аж замутило.
– У профессора от волнения прихватило сердце, – прошипел рыжий, – он не может быстро двигаться сейчас, но нашел в себе силы, – с благоговением выдохнул он, – отправить меня с инструкциями. Великий человек – так ослаб, но все равно думает о проекте! С установкой знакомы? – сухо уточнил он, явно сверзившись из небесных сфер на грешную землю, где его ждал хмурый «лаборант». – Вы же с ней работали? – судя по той интонации, которую он вложил в слово «работали», рыжий уродец искренне полагал, что Джеймс в свободное время прогуливается вокруг саркофага с красной монтировкой, мечтательно пуская слюнки.
– Досконально, – ответил Джеймс без эмоций – антипатии его трогали слабо, а врать причин не было: он так часто возился с анализами и показателями, что мог бы их ночью во сне снимать.
– Отлично, – нервно обернулся рыжий через плечо: судя по всему, боялся, что без его прыщавой персоны несчастного профессора нитроглицерином не накормят и двадцать раз на лестнице головой вниз уронят. – Электричество дало сбой, бесперебойники с нагрузкой не справились, так что установки повисли, – скороговоркой начал он. – Если не поддать сейчас кислородную смесь, то Красавице кирдык. Переведи ее на ручное управление и подключи ко второму клапану баллон из кладовки – на нем зеленый вентиль, не спутаешь. Уменьши энергорасход в два раза. Добавь глюкозы. Следи за давлением – ниже девяносто на шестьдесят опускаться не должно! И на томограф смотри – никаких посторонних процессов, иначе у нас не Красавица, а компот будет. Ясно?
– Предельно, – не став слушать скептическое хмыканье, Джеймс быстрым шагом направился в кладовку: хоть какой-то план на короткую перспективу.
Не сказать, что он был в восторге от того, что объект пасется хрен знает где, еще и с больным сердцем: куда проще для Джеймса было бы пойти «ребятам» шефа навстречу, отобрать у них эту вредную поганку, забросить на плечо и дотащить до бункера на плече. Но начальству в любом случае лучше знать.
И потом…
Джеймс бросил обеспокоенный взгляд на Красавицу и на резко поползшие вниз показатели. У криокамеры, разумеется, пробки выбить не могло, слава богу, не в припятской глуши, свой небольшой энергоресурс у нее был. Но еще неизвестно, сколько она могла на этом ресурсе протянуть.
Баллон с зеленым вентилем (огромная жуткая дура в полцентнера весом) нашелся только через три минуты сосредоточенных поисков. Шланг к нему – еще через две. Если бы у них в части хоть что-то хранилось бы в таком же бардаке (кирзачи, тушенка – неважно что), начальство сняло бы голову быстро и без малейших промедлений, а тут ведь образованные люди, ученые, а бардак похуже, чем у деда в сарае. Джеймс коротко дунул в шланг – не засорившийся, уже неплохо. А подключить – дело двух минут, не сложнее, чем газовый у деда в деревне.
Джеймс чуть повысил в капсуле давление, кинул взгляд на датчик: кислорода и впрямь становилось маловато. И присел к задней стенке капсулы, без особого пиетета сбив в сторону гладкую панельку, прикрывавшую «железо».
Изредка, проигрывая в памяти события того дня, Джеймс клял себя на чем свет стоит за то, что не обратил на слабый шум у двери особого внимания: в конце концов, рыться в хитросплетении проводов и гнезд непонятно под что и одновременно мониторить ситуацию в том хаосе, в который превратился Комплекс, было сложно, да еще и мысли об аварии на атомной станции покоя не давали…
Вот за этими мыслями он, распрямившийся и весь перепачкавшийся с головы до ног каким-то странного вида солидолом (или хрен его знает, чем они смазывают нутро криокамер), забыл о второй упомянутой шефом угрозе.
Которая сидела прямо на приборной панели, рядом с замигавшим зеленым индикатором и выглядела почти так же, жутко, как удравший в неизвестном направлении неуравновешенный индус.
Глаза у обезьянки были разновеликие: правый совсем узкий, в щелочку, зато левый непомерно раздут. Животное было лысым, побитым плешью и несчастно-озлобленным – шимпанзе выскалила на него желтые клыки и свирепо зарычала, прижимая к груди умыкнутое у кого-то глянцевито-чистенькое и надкусанное яблочко. Джеймс, наверное, тоже зарычал бы, если бы у него половина мозга торчала из черепной коробки. В самом прямом смысле торчала: черт его знает, где шимпанзе посеяла верхнюю половину черепа, но обходилась она прекрасно и без нее. И Джеймсу отчего-то особенно не нравилась крупная красная сыпь на голом беззащитном брюшке.
– Кыш, – не решившись на более громкий звук, Джеймс просто шикнул, махнув на зверюшку рукой.
И чуть не отпрыгнул назад: шимпанзе высоко взвизгнула и попыталась оцарапать воздух совсем рядом с его лицом. Биологическое заражение, так ведь шеф сказал? И что эти психи тут могут испытывать – сибирскую язву? Чуму?
– Пошла вон, ну! – прикрикнул он на обезьянку, невольно попятившись к стене под любопытным взглядом разновеликих глаз, которые еще и сочились чем-то гнилостным.
Не тут-то было. Шимпанзе внезапно перестала скалиться и шустро проскочила по приборной доске, едва не поскользнувшись на оставленном без дела кроссворде, и заворковала на своем языке, потянув к Джеймсу лапы, до ужаса похожие на человеческие. Ушами своими круглыми задергала, даже «улыбнулась». А Джеймс представил себе все места, на которых у него могла бы высыпать точно такая же сыпь. И передернулся.
Положение только усугублялось тем, что сморчок седой вот-вот должен был войти в лабораторию под конвоем людей шефа. И, возможно, заразиться биологической заразой.
Джеймс попытался дернуться вправо – в сторону кладовки, где хранились баллоны – обезьяна жадно вытянула шею и проследила его движение. Шагнул влево – она перебрала цепкими пальцами по приборной доске и заухала, потянув к нему обе руки разом. И явно изготовившись на него прыгнуть.
Этого только не хватало!
У Джеймса кровь в ушах застучала, по шее и по спине заструился неприятный пот. Чем в стерильной лаборатории можно ухлопать самку (или это самец?) шимпанзе максимально быстро и, желательно, не подхватив…
Кажется, она снова дернула головой. Джеймс проследил направление взгляда начавшей совсем уж громко лопотать обезьяны и понял, что ее так привлекло.
– Тебе нравится? – помахал он рукой с памятными часами – дед подарил, когда еще жив был. А ему самому – за отличную службу презентовало начальство. Часы-то не простые, а с именной гравировкой.
Обезьяна вскрикнула на совсем уж ультразвуковой частоте и быстро закивала, хлопая в ладоши. Джеймс скрипнул зубами, но медленно, очень медленно, потянулся к браслету часов. Отдавать подарок деда, отличного офицера, прокаженной мартышке было омерзительно – особенно если эта тварь вдруг надумает их погрызть. «Прогоню потом через дезинфекцию двадцать раз, – пообещал Джеймс самому себе, взвесив часы на ладони и поводив ею вверх-вниз – как он и думал, обезьяна глаз с ярко блестящего циферблата не сводила. – Когда этой твари череп проломлю».
– Хочешь? – спросил он у шимпанзе, а сам внимательно так огляделся. О, микроскоп, маленький, который на сто всего лишь дает увеличение. Зато тяжелый, как судьба верблюда. И как раз на расстоянии вытянутой руки. – Лови!
Среди всех своих сверстников, из которых в их «ведомстве» до пятнадцатого дня рождения дожило только две трети, Джеймс был самым ловким и проворным – хотя по нему сложно было сказать, с таким-то ростом и телосложением: борьба с восьмилетнего возраста наложила отпечаток. Однако когда любимый дедушка любит тренировать детской потешкой – камешки в лоб неожиданно кидать – уворачиваться и быстро двигаться приходится учиться в ускоренном темпе. Однако он себя переоценил.
Может быть, он быстрее людей, но с обезьяной, даже накачанной наркотиками и страшно-подумать-какой-еще-дрянью, ему было не сравниться.
Свое движение Джеймс очень хорошо запомнил – он его как будто со стороны видел. Сверкающая дуга, которую выписали по воздуху часы, вскинувший обе лапы шимпанзе и оттянувший руку штатив микроскопа. Джеймс отлично знал, что панель криокамеры противоударная, даже всей его дури не хватило бы, чтобы испортить в ней хотя бы полдетали. Забыл только об одном – некоторые рычаги, особенно тот, что отвечал за удаление азота, были очень подвижны в своих гнездах.
Именно этот рычаг и задела полоумно заоравшая обезьяна, кинувшаяся не куда-нибудь, а именно Джеймсу навстречу, так что тот даже отшатнуться не успел. Острые желтые зубы впиявились ему до обидного сильно в верхнюю губу, когти распороли халат и даже плотную поддетую под него водолазку, на какую-то секунду от боли он ослеп и оглох настолько, что даже механического женского голоса не услышал. А вещал этот голос: «Сбой работы системы».
Пытаясь сбросить с себя орущую дрянь и захлебываясь собственной кровью, Джеймс врезался грудью в стену – тут же едва не взвыл от когтей, метивших в глаза. Крутанулся вокруг своей оси и налетел на приборную панель. Чтобы дотянуться до вертлявой утробно рычащей башки и свернуть обезьяне шею, ему понадобилось непомерно много времени. И только когда хватка челюстей на его губе ослабла, а труп (теперь уже – точно труп) обезьяны соскользнул на пол, Джеймс позволил себе упасть в жалобно простонавшее всеми шарнирчиками кресло.
Возможно, он и вовсе не обратил бы внимания на показатели криокамеры, если бы на них не хлестала его же кровь. И Джеймс, которого мысленно заклинило на дедушкиных часах, которых надо еще выскрести из цепкой мертвой обезьяньей лапы, отчего-то очень долго не мог понять, что означает это самое: «Вывод объекта из системы», – вместо данных о пульсе и количестве глюкозы в крови.
Не понимал ровно до тех пор, пока не услышал ужасно неприятный звук, от которого у него буквально кровь в жилах застыла. Звук льющейся воды.
Точнее, жидкого азота, который экстренным темпом удалялся из криокамеры. И гудение установки, переходящей из вертикального положения в наклонное – под углом сорок пять градусов.
– Нет, – с трудом прошептал он разорванными губами. – Что же это… да куда же!.. А ну вернись!
Взгляд его лихорадочно заметался по приборам: тщетно. Он мог снимать с них показатели сколько угодно и обслуживать саму установку, но понятия не имел, как управлять процессом.
«Босконович меня убьет», – с трудом сглотнул он комок, когда все его усилия ни к чему не привели: ни повышение давления в камере, ни изменение газового состава, ни принудительная подача кислорода – все приборы, по которым Джеймс в отчаянии врезал кулаком (противоударная, мать ее, система!) бодро вещали, что до завершения процесса осталось сорок пять секунд.
И отчего-то со страшной силой закружилась голова. И кровь пошла носом. Джеймс решил присесть на секундочку – ровно на секундочку, пока картинка перед глазами не станет почетче. И все отпущенные ему до того самого «Босконович убьет» сорок пять секунд тупо пялился, как отъезжает в сторону стекло криокамеры, как приподнимается с легким шипением «лежанка» и как…
За дверями лаборатории «Холодного сна» царила суматоха, а шум был такой, что биение собственного сердца не услышать, однако Джеймсу показалось, что в комнате что-то взорвалось, когда Красавица вдруг сделала первый вдох: глубокий-глубокий, как первый вдох на трескучем приятно пощипывающем щеки морозе.
И впрямь – не достаточно сильное слово. Джеймс встал со своего места как сомнамбула и на негнущихся ногах дошел до криокамеры, наклонившись к ожившему лицу. К щекам прилила кровь, на лице остались капельки воды, затрепетали длинные светлые ресницы, губы чуть приоткрылись для какого-то невнятно-низкого, очень… приятного тихого звука. Вцепившийся в борта камеры Джеймс как завороженный смотрел, как Красавица по одному сгибает пальцы на руках, вялым сонным жестом подносит их к лицу, чтобы убрать прилипшую ко лбу светлую прядь волос. И открывает глаза.
Иногда, обращаясь взглядом в прошлое, Джеймс думал, что все произошедшее в лаборатории после и заваленное задание, в принципе, стоили того, что он не угадал: глаза у нее были не карие, а голубые. Голубые настолько, что почти прозрачные. Безмятежные – ее глаза оставались такими целых десять секунд, что они с Джеймсом друг на друга смотрели.
И сам Джеймс понятия не имел, что произошло с его мозгом, рефлексами, жизненным опытом, оравшим, что он идиот, но так и не сумевшим сдвинуть его с места. Может быть, виновата была инфекция, начавшая брать свое постепенно, но неотвратимо. Может быть, он был слишком обескуражен тем, что проект, оказывается, завершался вот так вот просто: одной мартышки и одного нерадивого лаборанта было вполне достаточно.
В любом случае, он никак не отреагировал, когда Красавица, казавшаяся такой хрупкой (веса-то килограммов пятьдесят!) схватила его за горло. И пальцы у нее были как будто из стали отлиты.
Джеймс сдавленно и хрипло вздохнул, почувствовал, как кровь с губы полилась еще сильнее, а глаза полезли прочь из орбит – не каждый самбист ему так же крепко мог «пожать горло». Звук ее голоса (безмерно приятного и бархатистого) он услышал как сквозь воду:
– Где этот урод?! – но не сразу понял, что было сказано, таким сильным был ее акцент.
Он не смог ничего даже промычать в ответ. Не смог даже поднять ослабевшей налившейся каменным весом руки. Просто почувствовал, как на губах вместо слов выступила желтоватая пена.
На больничной койке у Джеймса было достаточно времени на размышления – целых три месяца, что его спасали лучшие врачи Мишима Зайбацу (от болячки, которую сами же культивировали, что особенно смешно).
От дошедших до него слухов (которые после были подтверждены оперативной информацией) делалось дурно. Якобы, кроме него и еще одной сбежавшей обезьяны живых во всем комплексе не осталось, а народу было… порядком. Видел он и фотографии своего шефа – со свернутой шеей. Причем тот, кто ее свернул, как было сказано в отчете патологоанатома, сделал это ногами. Доктора Босконовича нашли в луже собственной крови с вырванными глазами и языком. Из-за его смерти пришлось ликвидировать второй образец – оказывается, Красавица была не единственной. Первый образец просто исчез, не оставив о себе и следов – вместе с ней пропали одежда одной лаборантки, все записи по проекту «Холодный сон» и некий «эксперимент S.F.».
И как бы его ни пытали ненавязчиво сперва «психологи» от Зайбацу, нашедшие его чуть живого в лаборатории (как ему сказали, спас только невероятно крепкий организм, спасибо сибирским корням), как ни допрашивало после начальство, все, что мог предположить «Джеймс» вслух: убийца и так посчитала его мертвым, он и выглядел-то чуть живым. Потому и обошлась малой мерой: треснула его до перелома носом о бортик кабинки, когда неприлично бодро для «свежеразмороженной» выскочила из криокамеры. Только этим он и спас свою репутацию, только потому под трибунал (задание провалено с треском, отголоски которого ему еще очень долго поминали) и не отдали.
Но сам-то служака, вернувшийся на родину почти полгода спустя (сильно худым и сильно не в форме) отчего-то так и не заставил себя никому рассказать, что еще в Японии, проснувшись посреди ночи однажды от какой-то неприятно внимательно «разглядывающей» его тишины, он нашел на своей подушке несколько светлых коротких волосков.
Продолжение в комментариях